Муса Джалиль (из «Моабитской тетради», перевод С.Липкина)

Сердце с последним дыханием жизни
Выполнит твёрдую клятву свою:
Песни всегда посвящал я отчизне,
Ныне отчизне я жизнь отдаю.
Песня меня научила свободе,
Песня борцом умереть мне велит.
Жизнь моя песней звенела в народе,
Смерть моя песней борьбы прозвучит.
1943

Илья Сельвинский (1899—1968)

Можно не слушать народных сказаний, не верить газетным столбцам,
Но я это видел. Своими глазами. Понимаете? Видел. Сам.
Вот тут дорога. А там вон — взгорье. Меж нами вот этак — ров.
Из этого рва поднимается горе. Горе без берегов.
Нет! Об этом нельзя словами... Тут надо рычать! Рыдать!
Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме, заржавленной, как руда.
Кто эти люди? Бойцы? Нисколько. Может быть, партизаны? Нет.
Вот лежит лопоухий Колька — ему одиннадцать лет.
Тут вся родня его. Хутор "Веселый". Весь "Самострой" — сто двадцать дворов
Ближние станции, ближние села — все заложников выслали в ров.
Лежат, сидят, всползают на бруствер. У каждого жест. Удивительно свой!
Зима в мертвеце заморозила чувство, с которым смерть принимал живой,
И трупы бредят, грозят, ненавидят... Как митинг, шумит эта мертвая тишь.
В каком бы их ни свалило виде — глазами, оскалом, шеей, плечами
Они пререкаются с палачами, они восклицают: "Не победишь!"
Парень. Он совсем налегке. Грудь распахнута из протеста.
Одна нога в худом сапоге, другая сияет лаком протеза.
Легкий снежок валит и валит... Грудь распахнул молодой инвалид.
Он, видимо, крикнул: "Стреляйте, черти!"
Поперхнулся. Упал. Застыл.
Но часовым над лежбищем смерти торчит воткнутый в землю костыль.
И ярость мертвого не застыла: она фронтовых окликает из тыла,
Она водрузила костыль, как древко, и веха ее видна далеко.
Бабка. Эта погибла стоя. Встала из трупов и так умерла.
Лицо ее, славное и простое, черная судорога свела.
Рядом истерзанная еврейка. При ней ребенок. Совсем как во сне.
С какой заботой детская шейка повязана маминым серым кашне...
Матери сердцу не изменили: идя на расстрел, под пулю идя,
За час, за полчаса до могилы мать от простуды спасала дитя.
Но даже и смерть для них не разлука: не властны теперь над ними враги —
И рыжая струйка из детского уха стекает в горсть материнской руки.

Как страшно об этом писать. Как жутко. Но надо. Надо! Пиши!
Фашизму теперь не отделаться шуткой: ты вымерил низость фашистской души,
Ты осознал во всей ее фальши "сентиментальность" пруссацких грез,
Так пусть же сквозь их голубые вальсы горит материнская эта горсть.
Иди ж! Заклейми!
Ты стоишь перед бойней.
Ты за руку их поймал — уличи!
Ты видишь, как пулею бронебойной дробили нас палачи,
Так загреми же, как Дант, как Овидий, пусть зарыдает природа сама,
Если все это сам ты видел — и не сошел с ума.
Но молча стою я над страшной могилой. Что слова? Истлели слова.
Было время — писал я о милой, о щелканье соловья.
А тут? Да ведь тут же нервы, как луки. Но строчки... глуше вареных вязиг.
Нет, товарищи: этой муки не выразит язык.
Здесь нужно бы... Нужно созвать бы вече, из всех племен от древка до древка
И взять от каждого все человечье, все, прорвавшееся сквозь века, —
Вопли, хрипы, вздохи и стоны, эхо нашествий, погромов, резни...
Не это ль наречье муки бездонной словам искомым сродни? Но
есть у нас и такая речь, которая всяких слов горячее:
Врагов осыпает проклятьем картечь. Глаголом пророков гремят батареи.
Вы слышите трубы на рубежах? Смятение... Крики... Бледнеют громилы.
Бегут! Но некуда им убежать от вашей кровавой могилы.
Ослабьте же мышцы. Прикройте веки. Травою взойдите у этих высот.
Кто вас увидел, отныне навеки все ваши раны в душе унесет.
Ров... Поэмой ли скажешь о нем? Семь тысяч трупов. Семиты... Славяне...
Да! Об этом нельзя словами.
Огнем! Только огнем!
1942, Керчь

 

 

Константин Симонов (1915—1979)

* * *

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,

Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: — Господь вас спаси! —
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.

Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,

Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.

Ты знаешь, наверное, все-таки Родина -
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.

Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.

Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.

Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала:- Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.

"Мы вас подождем!" — говорили нам пажити.
"Мы вас подождем!" — говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.

По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.

Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,

За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
1941

 

 

Давид Самойлов (1920—1990)

Сороковые, роковые, военные и фронтовые,
Где извещенья похоронные и перестуки эшелонные.
Гудят накатанные рельсы. Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы кочуют с запада к востоку...
А это я на полустанке в своей замурзанной ушанке,
Где звёздочка не уставная, а вырезанная из банки.
Да, это я на белом свете, худой, весёлый и задорный.
И у меня табак в кисете, и у меня мундштук наборный.
И я с девчонкой балагурю, и больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю, и всё на свете понимаю.
Как это было! Как совпало — война, беда, мечта и юность!
И это всё в меня запало и лишь потом во мне очнулось!..
Сороковые, роковые, свинцовые, пороховые...
Война гуляет по России, а мы такие молодые!

 

 

Юрий Левитанский (1922—1996)

Ну что с того, что я там был? Я был давно, я всё забыл.
Не помню дней, не помню дат, ни тех форсированных рек.
Я неопознанный солдат, я рядовой, я имярек.
Я меткой пули недолёт, я лёд кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лёд, я в нём, как мушка в янтаре.
Ну что с того, что я там был? Я всё избыл, я всё забыл.
Не помню дат, не помню дней, названий вспомнить не могу.
Я топот загнанных коней, я хриплый окрик на бегу,
Я миг непрожитого дня, я бой на дальнем рубеже,
Я пламя Вечного огня и пламя гильзы в блиндаже.
Ну что с того, что я там был, в том грозном быть или не быть?
Я это всё почти забыл. Я это всё хочу забыть.
Я не участвую в войне — она участвует во мне.
И отблеск Вечного огня дрожит на скулах у меня.
Уже меня не исключить из этих лет, из той войны,
Уже меня не излечить от тех снегов, от той зимы.
Вдвоём — и с той землёй, и с той зимой уже меня не разлучить,
до тех снегов, где вам уже моих следов не различить.
Ну что с того, что я там был?!

 

 

Русской женщине

Михаил Исаковский

...Да разве об этом расскажешь
В какие ты годы жила!
Какая безмерная тяжесть
На женские плечи легла!..

В то утро простился с тобою
Твой муж, или брат, или сын,
И ты со своею судьбою
Осталась один на один.

Один на один со слезами,
С несжатыми в поле хлебами
Ты встретила эту войну.
И все - без конца и без счета -
Печали, труды и заботы
Пришлись на тебя на одну.

Одной тебе - волей-неволей -
А надо повсюду поспеть;
Одна ты и дома и в поле,
Одной тебе плакать и петь.

А тучи свисают все ниже,
А громы грохочут все ближе,
Все чаще недобрая весть.
И ты перед всею страною,
И ты перед всею войною
Сказалась - какая ты есть.

Ты шла, затаив свое горе,
Суровым путем трудовым.
Весь фронт, что от моря до моря,
Кормила ты хлебом своим.

В холодные зимы, в метели,
У той у далекой черты
Солдат согревали шинели,
Что сшила заботливо ты.

Бросалися в грохоте, в дыме
Советские воины в бой,
И рушились вражьи твердыни
От бомб, начиненных тобой.

За все ты бралася без страха.
И, как в поговорке какой,
Была ты и пряхой и ткахой,
Умела - иглой и пилой.

Рубила, возила, копала -
Да разве всего перечтешь? 
А в письмах на фронт уверяла,
Что будто б отлично живешь.

Бойцы твои письма читали,
И там, на переднем краю,
Они хорошо понимали
Святую неправду твою.

И воин, идущий на битву
И встретить готовый ее,
Как клятву, шептал, как молитву,
Далекое имя твое...